Х

     Иван Дмитрич лежал в такой же позе, как вчера, обхватив голову руками и

поджав ноги. Лица его не было видно.

     - Здравствуйте, мой друг, - сказал Андрей Ефимыч. - Вы не спите?

     - Во-первых, я вам не друг, - проговорил Иван Дмитрич в  подушку,  -  а

во-вторых, вы напрасно хлопочете: вы не добьетесь от меня ни одного слова.

     - Странно... -  пробормотал  Андрей  Ефимыч  в  смущении.  -  Вчера  мы

беседовали так мирно, но вдруг вы почему-то обиделись  и  сразу  оборвали...

Вероятно, я выразился как-нибудь неловко или, быть может, высказал мысль, не

согласную с вашими убеждениями...

     - Да, так я вам и поверю! - сказал Иван Дмитрич, приподнимаясь и  глядя

на доктора насмешливо и с тревогой; глаза у него были красны. - Можете  идти

шпионить и пытать в другое место, а тут  вам  нечего  делать.  Я  еще  вчера

понял, зачем вы приходили.

     - Странная фантазия! - усмехнулся доктор. - Значит, вы полагаете, что я

шпион?

     - Да,  полагаю...  Шпион  или  доктор,  к  которому  положили  меня  на

испытание, - это все равно.

     - Ах, какой вы, право, извините... чудак! Доктор сел на  табурет  возле

постели и укоризненно покачал головой.

     -  Но  допустим,  что  вы  правы,  -  сказал  он.  -  Допустим,  что  я

предательски ловлю вас на слове, чтобы выдать полиции. Вас арестуют и  потом

судят. Но разве в суде и в тюрьме вам будет хуже, чем здесь? А  если  сошлют

на поселение и даже на каторгу,  то  разве  это  хуже,  чем  сидеть  в  этом

флигеле? Полагаю, не хуже... Чего же бояться?

     Видимо, эти слова подействовали на Ивана Дмитрича. Он покойно сел.

     Был пятый час вечера - время, коuда обыкновенно Андрей Ефимыч  ходит  у

себя по комнатам и Дарьюшка спрашивает его, не пора ли  ему  пиво  пить,  на

дворе была тихая, ясная погода.

     - А я после обеда вышел прогуляться, да вот  и  зашел,  как  видите,  -

сказал доктор. - Совсем весна.

     - Теперь какой месяц? Март? - спросил Иван Дмитрич.

     - Да, конец марта.

     - Грязно на дворе?

     - Нет, не очень. В саду уже тропинки.

     - Теперь бы хорошо проехаться в коляске куда-нибудь за город, -  сказал

Иван Дмитрия, потирая свои красные глаза, точно спросонок, - потом вернуться

бы домой в теплый, уютный кабинет и... полечиться у порядочного  доктора  от

головной  боли...  Давно  уже  я  не  жил  по-человечески.  А  здесь  гадко!

Нестерпимо гадко!

     После вчерашнего возбуждения он был утомлен и вял и  говорил  неохотно.

Пальцы у него дрожали, и по лицу  видно  было,  что  у  него  сильно  болела

голова.

     - Между теплым, уютным кабинетом и этою палатой нет никакой разницы,  -

сказал Андрей Ефимыч. - Покой и довольство человека не  вне  его,  а  в  нем

самом.

     - То есть как?

     - Обыкновенный человек ждет хорошего или  дурного  извне,  то  есть  от

коляски и кабинета, а мыслящий от самого себя.

     - Идите проповедуйте  эту  философию  в  Греции,  где  тепло  и  пахнет

померанцем, а здесь она не по климату. С кем это  я  говорил  о  Диогене?  С

вами, что ли?

     - Да, вчера со мной.

     - Диоген не нуждался в кабинете и в теплом помещении; там  и  без  того

жарко. Лежи себе в бочке да кушай апельсины  и  оливки.  А  доведись  ему  в

России жить, так он не то что в декабре, а в мае запросился  бы  в  комнату.

Небось скрючило бы от холода.

     - Нет. Холод, как и вообще всякую  боль,  можно  но  чувствовать.  Марк

Аврелий оказал: "Боль есть живое представление о боли: сделай  усилие  воли,

чтоб изменить это представление, откинь его, перестань  жаловаться,  и  боль

исчезнет". Это справедливо. Мудрец или попросту мыслящий, вдумчивый  человек

отличается именно тем, что презирает страдание; он всегда доволен  и  ничему

не удивляется.

     -  Значит,  я  идиот,  так  как  я  страдаю,  недоволен   и   удивляюсь

человеческой подлости.

     - Это вы напрасно. Если вы почаще будете вдумываться,  то  вы  поймете,

как ничтожно все то внешнее, что волнует нас. Нужно стремиться к  уразумению

жизни, в нем - истинное благо.

     - Уразумение... - поморщился Иван  Дмитрич.  -  Внешнее,  внутреннее...

Извините, я этого не понимаю. Я знаю только, - сказал он, вставая и  сердито

глядя на доктора, - я знаю, что бог создал меня из теплой  крови  и  нервов,

да-с! А органическая ткань, если она жизнеспособна,  должна  реагировать  на

всякое раздражение. И я реагирую! На боль я отвечаю  криком  и  слезами,  на

подлость  -  негодованием,  на  мерзость  -  отвращением.   По-моему,   это,

собственно,  и  называется  жизнью.  Чем  ниже  организм,   тем   он   менее

чувствителен и тем слабее отвечает  на  раздражение,  и  чем  выше,  тем  он

восприимчивее и энергичнее  реагирует  на  действительность.  Как  не  знать

этого? Доктор, а не знает таких пустяков! Чтобы  презирать  страдание,  быть

всегда довольным  и  ничему  не  удивляться,  нужно  дойти  вот  до  этакого

состояния, - и Иван Дмитрич указал на толстого, заплывшего жиром  мужика,  -

или же закалить себя страданиями до такой  степени,  чтобы  потерять  всякую

чувствительность к ним, то есть, другими словами, перестать жить.  Извините,

я не мудрец и не философ, - продолжал Иван  Дмитрич,  с  раздражением,  -  и

ничего я в этом не понимаю. И не и состоянии рассуждать.

     - Напротив, вы прекрасно рассуждаете.

     - Стоики, которых вы пародируете, были замечаюльные люди, но учение  их

застыло еще две тысячи лет назад и ни капли не подвинулось вперед и не будет

двигаться, так как оно не практично и не жизненно. Оно имело успех только  у

меньшинства, которое проводи! свою жизнь в штудировании и смаковании  всяких

учений, большинство же не понимало его. Учение, проповедующее  равнодушие  к

богатству,  удобствам  жизни,  презрение  к  страданиям  и  смерти,   совсем

непонятно для громадного большинства, так как  это  большинство  никогда  не

знало ни богатства, ни удобств в жизни; а презирать страдания значило бы для

него презирать самую  жизнь,  так  как  все  существо  человека  состоит  из

ощущений голода, холода, обид, потерь и гамлетовского страха перед  смертью.

В этих ощущениях вся жизнь:  ею  можно  тяготиться,  ненавидеть  ее,  но  не

презирать.  Да,  так,  повторяю,  учение  стоиков  никогда  не  может  иметь

будущности, прогрессируют же, как видите, от начала века, и сегодня  борьба,

чуткость к боли, способность отвечать на раздражение...

     Иван Дмитрич вдруг потерял нить мыслей, остановился и  досадливо  потер лоб.

     - Хотел сказать что-то важное, да сбился, - сказал он. - О чем  я?  Да!

Так вот я и говорю: кто-то из стоиков продал себя  в  рабство  затем,  чтобы

выкупить  своего  ближнего.  Вот  видите,  значит,  и  стоик  реагировал  на

раздражение, так как для такого великодушного  акта,  как  уничтожение  себя

ради ближнего, нужна возмущенная, сострадающая душа. Я забыл  тут  в  тюрьме

все, что учил, а то бы еще что-нибудь  вспомнил.  А  Христа  взять?  Христос

отвечал на действительность тем, что плакал, улыбался, печалился,  гневался,

даже тосковал; он не с  улыбкой  шел  навстречу  страданиям  и  не  презирал

смерть, а молился в саду Гефсиманском, чтобы его миновала чаша сия.

     Иван Дмитрич засмеялся и сел.

     - Положим, покой и довольство человека не вне его, а  в  нем  самом,  -

сказал он. - Положим, нужно презирать страдания, ничему  не  удивляться.  Но

вы-то на каком основании проповедуете это? Вы мудрец? Философ?

     - Нет, я не философ, по проповедовать это должен каждый, потому что это разумно.

     - Нет,  я  хочу  знать,  почему  вы  в  деле  уразумения,  презрения  к

страданиям  и  прочее  считаете  себя  компетентным?   Разве   вы   страдали

когда-нибудь? Вы имеете понятие  о  страданиях?  Позвольте:  вас  в  детстве секли?

     - Нет, мои родители питали отвращение к телесным наказаниям.

     - А меня отец порол  жестоко.  Мой  отец  был  крутой,  геморроидальный

чиновник, с длинным носом и желтою шеей. Но будем говорить  о  вас.  Во  всю

вашу жизнь до вас никто не дотронулся пальцем, никто вас  не  запугивал,  не

забивал; здоровы вы, как бык. Росли вы под крылышком отца и учились  на  его

счет, а потом сразу захватили синекуру.  Больше  двадцати  лет  вы  жили  на

бесплатной квартире, с отоплением, с освещением,  с  прислугой  имея  притом

право работать, как и сколько вам угодно, хоть ничего не делать. От  природы

вы человек ленивый, рыхлый и потому старались  складывать  свою  жизнь  так.

чтобы вас ничто но беспокоило и не двигало с места. Дела вы сдали  фельдшеру

и прочей сволочи, а сами сидели в тепле да в тишине, копили  деньги,  книжки

почитывали, услаждали себя размышлениями о разной возвышенной чепухе и (Иван

Дмитрич посмотрел на красный нос доктора) выпивахом. Одним словом, жизни  вы

не видели, не знаете ее совершенно, а  с  действительностью  знакомы  только

теоретически. А презираете вы страдания и ничему  не  удивляетесь  по  очень

простой причине:  суета-сует,  внешнее  и  внутреннее,  презрение  к  жизни,

страданиям и смерти, уразумение, истинное благо - все это  философия,  самая

подходящая для российского лежебока. Видите вы,  например,  как  мужик  бьет

жену. Зачем вступаться? Пускай бьет, все равно оба помрут рано или поздно; и

бьющий к тому же оскорбляет побоями не  того,  кого  бьет,  а  самого  себя.

Пьянствовать глупо, неприлично, но пить - умирать,  и  не  пить  -  умирать.

Приходит баба, зубы болят... Ну, что ж? Боль есть представление о боли  и  к

тому же без болезней не проживешь  на  этом  свете,  все  помрем,  а  потому

ступай, баба, прочь, не мешай мне мыслить  и  водку  пить.  Молодой  человек

просит совета,  что  делать,  как  жить;  прежде  чем  ответить,  другой  бы

задумался, а тут уж готов ответ:  стремись  к  уразумению  или  к  истинному благу:

     А что такое это фантастическое "истинное благо"? Ответа  нет,  конечно.

Нас держат здесь за решеткой, гноят, истязуют, но это прекрасно  и  разумно,

потому что между  этою  палатой  и  теплым,  уютным  кабинетом  нет  никакой

разницы. Удобная философия: и делать нечего, и  совесть  чиста,  и  мудрецом

себя чувствуешь... Нет, сударь, это не философия,  не  мышление,  не  широта

взгляда, а лень, факирство, сонная одурь... Да!  -  опять  рассердился  Иван

Дмитрич. - Страдание презираете, а небось  прищеми  вам  дверью  палец,  так

заорете во все горло!

     - А может, и не заору, - сказал Андрей Ефимыч, кротко улыбаясь.

     - Да, как  же!  А  нот  если  бы  вас  трахнул  паралич  или,  положим,

какой-нибудь дурак и наглец, пользуясь своим положением  и  чипом,  оскорбил

вас публично и вы знали бы, что это пройдет ему безнаказанно, - ну, тогда бы

вы поняли, как это отсылать других к уразумению и истинному благу.

     - Это оригинально, - сказал Андрей Ефимыч,  смеясь  от  удовольствия  и

потирая руки. - Меня приятно поражает в вас склонность к обобщениям,  а  моя

характеристика, которую вы только что  изволили  сделать,  просто  блестяща.

Признаться, беседа с вами доставляет мне громадное удовольствие. Ну-с, я вас

выслушал, теперь и вы благоволите выслушать меня...

XI

     Этот разговор продолжался еще около часа и,  по-видимому,  произвел  на

Андрея Ефимыча глубокое впечатление. Он стал ходить во флигель каждый  день.

Ходил он туда по утрам и после обеда, и часто вечерняя темнота заставала его

в беседе с Иваном Дмитричем.  В  первое  время  Иван  Дмитрич  дичился  его,

подозревал в злом умысле и  откровенно  выражал  свою  неприязнь,  потом  же

привык к нему и свое резкое обращение сменил на снисходительно-ироническое.

     Скоро по больнице разнесся слух, что доктор Андрей Ефимыч стал посещать

палату N 6. Никто - ни фельдшер, ни Никита,  ни  сиделки  не  могли  понять,

зачем он ходил туда, зачем просиживал там по целым часам, о чем разговаривал

и почему не прописывал рецептов. Поступки  его  казались  странными.  Михаил

Аверьяныч часто не заставал его дома, чего раньше никогда  не  случалось,  и

Дарьюшка была очень смущена, так как доктор пил пиво уже не  в  определенное

время и иногда даже запаздывал к обеду.

     Однажды, это было уже в конце июня, доктор Хоботов пришел по  какому-то

делу к Андрею Ефимычу; не застав его  дома,  он  отправился  искать  его  по

двору; тут ему сказали, что старый доктор пошел к душевнобольным.  Войдя  во

флигель и остановившись в сенях, Хоботов услышал такой разговор:

     - Мы никогда не споемся, и обратить меня в свою веру вам не удастся,  -

говорил Иван Дмитрич с раздражением. - С действительностью вы совершенно  не

знакомы, и никогда вы не страдали, а только, как  пьявица,  кормились  около

чужих страданий, я же страдал непрерывно со дня рождения до сегодня. Поэтому

говорю откровенно: я считаю себя выше вас и компетентнее во всех отношениях.

Не вам учить меня.

     - Я совсем не имею претензии обращать вас в  свою  веру,  -  проговорил

Андрей Ефимыч тихо и с сожалением, что его не хотят понять. - И  не  в  этом

дело, мой друг. Дело не в том, что вы страдали, а я нет. Страдания и радости

преходящи; оставим их, бог с ними. А дело в том, что мы с  вами  мыслим;  мы

видим друг в друге людей, которые  способны  мыслить  и  рассуждать,  и  это

делает нас солидарными, как бы различны ни были наши  взгляды.  Если  бы  вы

знали, друг мой, как надоели мне всеобщее безумие, бездарность, тупость и  с

какою радостью  я  всякий  раз  беседую  с  вами!  Вы  умный  человек,  и  я

наслаждаюсь вами.

     Хоботов отворил на вершок дверь и взглянул в  палату;  Иван  Дмитрич  в

колпаке  и  доктор  Андрей  Ефимыч  сидели  рядом  на  постели.  Сумасшедший

гримасничал, вздрагивал и судорожно запахивался  в  халат,  а  доктор  сидел

неподвижно, опустив  голову,  и  лицо  у  него  было  красное,  беспомощное,

грустное. Хоботов пожал плечами, усмехнулся и переглянулся с Никитой. Никита

тоже пожал плечами.

     На другой день Хоботов приходил во флигель  вместе  с  фельдшером.  Оба

стояли в сенях и подслушивали.

     - А наш дед, кажется, совсем  сдрейфил!  -  сказал  Хоботов,  выходя  из

флигеля.

     - Господи, помилуй нас, грешных! - вздохнул благолепный Сергей Сергеич,

старательно обходя лужицы, чтобы не запачкать своих ярко вычищенных сапогов.

- Признаться, уважаемый Евгений Федорыч, я давно уже ожидал этого!

123456789