АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ

ПАЛАТА  № 6

I

В больничном дворе стоит небольшой флигель, окруженный целым лесом репейника, крапивы и дикой конопли. Крыша на нем ржавая, труба наполовину обвалилась, ступеньки у крыльца сгнили и поросли травой, а от штукатурки остались одни только следы. Передним фасадом обращен он к больнице, задним - глядит в поле, от которого отделяет его серый больничный забор гвоздями.

Эти гвозди, обращенные остриями кверху, и забор, и самый флигель  имеют  тот особый унылый, окаянный вид, какой  у  нас  бывает  только  у  больничных  и тюремных построек.

     Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте  по  узкой  тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. Отворив  первую  дверь, мы входим в сени. Здесь у стен и около печки навалены целые горы больничного хлама.  Матрацы,  старые  изодранные  халаты,  панталоны,  рубахи  с  синими полосками, никуда не годная, истасканная обувь - вся  эта  рвань  свалена  в кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый, запах.

     На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Никита, старый отставной солдат с порыжелыми нашивками. У него суровое, испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки, и красный нос; он невысок  ростом, на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки здоровенные.

Принадлежит он к числу тех  простодушных,  положительных,  исполнительных  и тупых людей, которые больше всего на свете любят порядок и потому  убеждены, что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по  спине,  по  чем  попало,  и уверен, что без этого не было бы здесь порядка.

     Далее  вы  входите  в  большую,  просторную  комнату,  занимающую  весь флигель,  если  не  считать  сеней.  Стены  здесь,  вымазаны  грязно-голубою краской, потолок закопчен, как в курной избе, - ясно, что здесь зимой  дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри обезображены железными решетками. Пол сер и занозист. Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопами и  аммиаком,  и эта вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как  будто  вы входите в зверинец.

     В комнате стоят кровати, привинченные к полу. На них сидят и лежат люди в синих больничных халатах и по-старинному в колпаках. Это - сумасшедшие.

     Всех их здесь пять человек. Только один благородного звания,  остальные же все  мещане.  Первый  от  двери,  высокий,  худощавый  мещанин  с  рыжими блестящими усами и с заплаканными глазами, сидит, подперев голову, и  глядит в одну точку. День и ночь он грустит, покачивая головой,  вздыхая  и  горько улыбаясь; в разговорах он редко принимает участие и на  вопросы  обыкновенно не отвечает. Ест и пьет он машинально, когда  дают.  Судя  по  мучительному, бьющему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начинается чахотка.

     За ним следует  маленький,  живой,  очень  подвижной  старик  с  острою бородкой  и  с  черными,  кудрявыми,  как  у  негра,   волосами.   Днем   он прогуливается по палате от окна к окну или сидит на  своей  постели,  поджав по-турецки ноги, и  неугомонно,  как  снегирь,  насвистывает,  тихо  поет  и хихикает. Детскую веселость и живой характер проявляет  он  и  ночью,  когда встает затем, чтобы помолиться богу, то  есть  постучать  себя  кулаками  по груди и поковырять пальцем в дверях. Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся лет двадцать назад, когда у него сгорела шапочная мастерская.

     Из всех обитателей палаты № 6 только ему одному позволяется выходить из флигеля  и  даже  из  больничного  двора  на  улицу.  Такой  привилегией  он пользуется  издавна,  вероятно,  как  больничный  старожил  и   как   тихий, безвредный дурачок, городской шут, которого давно  уже  привыкли  видеть  на улицах, окруженным мальчишками и собаками. В халатишке, в смешном колпаке  и в  туфлях,  иногда  босиком  и  даже  без  панталон,  он  ходит  по  улицам, останавливаясь у ворот и лавочек, и просит копеечку. В одном месте дадут ему квасу, в другом - хлеба, в третьем - копеечку, так что  возвращается  он  во флигель обыкновенно сытым и богатым. Все, что он приносит с собой,  отбирает у него Никита в свою пользу. Делает это солдат грубо, с сердцем, выворачивая карманы и призывая бога в свидетели, что он никогда  уже  больше  не  станет пускать жида на улицу и что беспорядки для него хуже всего на свете.

     Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам еду, укрывает их,  когда они спят, обещает каждому принести с улицы по  копеечке  и  сшить  по  новой шапке; он же кормит с ложки  своего  соседа  с  левой  стороны,  паралитика.

Поступает он так не из сострадания и не из каких-либо соображений  гуманного свойства, а подражая и невольно подчиняясь своему соседу с  правой  стороны, Громову.

     Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных,  бывший судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией  преследования.  Он или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из  угла  в  угол, как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден, взволнован  и напряжен каким-то смутным, неопределенным  ожиданием.  Достаточно  малейшего шороха  в  сенях  или  крика  на  дворе,  чтобы  он  поднял  голосу  и  стал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его  при  этом выражает крайнее беспокойство и отвращение.

     Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и  несчастное, отражающее в себе, как  в  зеркале,  замученную  борьбой  и  продолжительным страхом душу. Гримасы его странны и болезненны, по тонкие черты,  положенные на его лицо глубоким искренним страданием,  разумны  и  интеллигентны,  и  в глазах теплый, здоровый блеск. Нравится мне он сам, вежливый,  услужливый  и необыкновенно  деликатный  в  обращении  со  всеми,  кроме   Никиты.   Когда кто-нибудь роняет пуговку или  ложку,  он  быстро  вскакивает  с  постели  и поднимает. Каждое утро он поздравляет своих товарищей с добрым утром, ложась спать - желает им спокойной ночи.

     Кроме постоянно напряженного состояния  и  гримасничанья,  сумасшествие его выражается еще в следующем. Иногда по вечерам  он  запахивается  в  свой халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из угла  в угол и между кроватей. Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка.  По тому, как он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, что ему хочется сказать что-то очень важное, но, по-видимому, соображая, что его не будут слушать  или  не  поймут,  он  нетерпеливо  встряхивает  головой  и продолжает  шагать.  Но  скоро  желанно  говорить  берет  верх  над  всякими соображениями, и он дает себе волю и говорит горячо  и  страстно.  Речь  его беспорядочна, лихорадочна, как бред, порывиста и не всегда понятна, но  зато в ней слышится, и в словах и в голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда  он говорит, вы узнаете в ном сумасшедшего ч человека. Трудно передать на бумаге его безумную речь. Говорит он о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет  на  земле,  об  оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников.

Получается беспорядочное, нескладное попури из старых,  но  еще  не  допетых песен.

II

     Лет двенадцать - пятнадцать тому  назад  в  городе,  на  самой  главной улице, в собственном доме  проживал  чиновник  Громов,  человек  солидный  и зажиточный. У него было два  сына:  Сергей  и  Иван.  Будучи  уже  студентом четвертого курса, Сергей заболел скоротечною чахоткой и умер, и  эта  смерть как бы послужила началом целого ряда несчастий, которые вдруг посыпались  на семью Громовых. Через неделю после похорон Сергея старик отец был отдан  под суд за подлоги и растраты и вскоре умер в тюремной больнице от тифа.  Дом  и вся движимость были проданы с молотка, и Иван Дмитрич с матерью остались без всяких средств.

     Прежде, при отце, Иван Дмитрич, проживая в Петербурге, где он учился  в уицверсигеге, получал шестьдесят-семьдесят рублей в месяц и не имел никакого понятия о нужде, теперь же ему пришлось резко изменить свою жизнь. Он должен был от утра до ночи давать грошовые уроки, заниматься перепиской и  все-таки голодать, так как весь заработок посылался матери на пропитание. Такой жизни не выдержал Иван Дмитрич; он пал духом, захирел и, бросив университет, уехал домой. Здесь, в городке, он по протекции получил  место  учителя  в  уездном училище, но не сошелся с товарищами, не понравился ученикам и  скоро  бросил место. Умерла мать. Он с полгода ходил без места, питаясь  только  хлебом  и водой, затем поступил в судебные пристава. Эту должность занимал он  до  тех пор, пока не был уволен по болезни.

     Он никогда, даже в молодые студенческие годы, не производил впечатления здорового. Всегда он был бледен, худ, подвержен  простуде,  мало  ел,  дурно спал. От одной рюмки вина у него кружилась голова и делалась  истерика.  Его всегда тянуло к людям, но  благодаря  своему  раздражительному  характеру  и мнительности он ни с кем близко не сходился и друзей не имел. О горожанах он всегда отзывался с презрением, говоря, что их  грубое  невежество  и  сонная животная жизнь кажутся ему мерзкими и отвратительными. Говорил  он  тенором, громко, горячо и не иначе, как негодуя  и  возмущаясь,  или  с  восторгом  и удивлением, и всегда искренно. О чем, бывало, ни заговоришь с  ним,  он  все сводит к одному: в городе  душно  и  скучно  жить,  у  общества  нет  высших интересов, оно ведет тусклую, бессмысленную жизнь, разнообразя ее  насилием, грубым развратом и лицемерием; подлецы сыты  и  одеты,  а  частные  питаются крохами;  нужны  школы,  местная  газета  с  честным  направлением,   театр, публичные чтения, сплоченность  интеллигентных  сил;  нужно,  чтоб  общество сознало себя и ужаснулось. В своих суждениях о людях он клал густые  краски, только белую и черную, не признавая никаких оттенков; человечество  делилось у него на честных и подлецов; середины же не было. О  женщинах  и  любви  он всегда говорил страстно, с восторгом, но ни разу не был влюблен.

     В городе, несмотря на резкость его суждений и нервность, его  любили  и за глаза ласково называли Ваней. Его врожденная деликатность,  услужливость, порядочность, нравственная чистота и его  поношенный  сюртучок,  болезненный вид и семейные несчастия внушали хорошее, теплое и грустное чувство; к  тому же он был хорошо образован и начитан, знал, по мнению горожан, все и  был  в городе чем-то вроде ходячего справочного словаря.

     Читал он очень много. Бывало, все сидит в клубе, нервно теребит бородку и перелистывает журналы и книги; а по лицу его видно, что он  не  читает,  а глотает, едва успев разжевать. Надо думать, что чтение  было  одною  из  его болезненных привычек, так как он с одинаковою жадностью набрасывался на все, что попадало ему под руки, даже на прошлогодние газеты и календари.  Дома  у себя читал он всегда лежа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9